Главный редактор «Довода» Илья Косыгин рассказал об истории издания, а именно о деятельности проекта в последние годы: об усилении репрессий после отравления и посадки Навального, о задержаниях журналистов на митингах, об эмиграции и работе после начала полномасштабной войны с Украиной.
– Привет, Илья. Сегодня мы решили продолжить обсуждение истории «Довода».
– В прошлой части нашего разговора мы уже обсудили начало становления «Довода», из чего он вырос в 2016-2019 годах, когда у нас не было никакого финансирования и проект существовал на волонтёрских началах. Потом мы вспомнили, как появился наш сайт и офис редакции, который затем превратился в площадку для взаимодействия представителей гражданского общества во Владимирской области. «Довод» тогда оставался активситским проектом, мы активно занимались не просто журналистикой, но и политической деятельностью: участвовали в митингах, баллотировались на выборах и так далее.
Сейчас же мы решили обсудить последние три года истории «Довода». Это, наверное, самая значимая веха в истории нашего проекта. В августе 2020 года произошло отравление Алексея Навального, которое очень сильно повлияло на ситуацию в России. Раньше люди, приходя в оппозиционный активизм, не особо задумывались о рисках, о том, что это серьёзная угроза для свободы и даже жизни. Люди не считали, что, если мы идём на Болотную площадь в 2011-2012 годах с плакатами, это может чем-то грозить. Понятно, что гайки закручивались постепенно, репрессивный режим Путина постепенно ужесточался, это не было одномоментно. Например, закон об «иностранных агентах» был принят ещё в 2012 году, однако на практике людей по нему массово репрессировать стали намного позже.
– Мне кажется, своего рода «точкой невозврата», ключевым моментом в становлении репрессий в России стали события, связанные именно с отравлением Алексея Навального, с его посадкой во владимирскую колонию и его смертью в заключении.
– Мы же ведь очень давно в активизме и давно занимались журналистской деятельностью. Поэтому для нас это стало существенным событием, но не таким, которое бы перевернуло всю нашу картину мира. Если сравнивать гражданское общество в России лягушкой, то эту лягушку варили на медленном огне. Сначала принимался один закон, он не особо работал, но начиналась правоприменительная практика, всё более массовая и так далее.
До Алексея Навального был отравлен Владимир Кара-Мурза, поэтому мы понимали, с каким режимом мы имеем дело. У нас были обыски, аресты, задержания с самого начала работы «Довода». Вообще лично для меня точкой невозврата стало убийство Немцова в 2015 году. Поэтому после отравления Навального нам стало страшнее, тяжелее, но всё-таки это не перевернуло нашу картину мира. Мы никогда не были в «розовых очках».
После отравления Навального атмосфера в России стала более гнетущей и безысходной, задержания на митингах стали более массовыми. 23 января 2021 года на Театральной площади во Владимире состоялся крупный митинг за освобождение Навального – это на моей памяти был самый массовый митинг в городе в современной истории. Очень много людей вышло, многих задержали, меня в том числе.
Менты даже не просто задержали меня, а организовали целую спецоперацию по моему задержанию. Сначала они следили за мной за день до митинга, караулили меня возле офиса «Довода». Я, зная об этом, вылез из офиса в окно. Тогда был снег, и я какими-то огородами выбрался и пошёл к Театральной площади. Но уже на подходе ко мне подлетела полицейская машина, меня схватили и повезли в участок. Ну и 31 января меня задержали во время самой акции.
После этого в апреле 2021 года была акция возле колонии ИК-2 в городе Покрове Владимирской области, где на тот момент находился Алексей Навальный. У него тогда серьёзно ухудшилось состояние здоровья, и врачи приехали в зданию колонии, чтобы передать письмо начальнику колонии с требованием оказать Навальному медпомощь. Конечно, никакой встречи в реальности не получилось, а многих приехавших задержали. Причём, я был там единственным владимирским журналистом, потому что уже тогда было понятно, что освещать эти темы – опасно.
Интересно, что меня задержали не сразу, а вручили повестку только через несколько дней. Естественно, я по этой повестке не явился, потому что понимал: если приеду в полицейский участок, то уже оттуда не выйду и получу административный арест.
После этого сотрудники полиции следили за мной, а я несколько суток от них успешно скрывался. В первую очередь потому, что в тот момент я не хотел садиться в спецприемник – у меня была запланирована операция по удалению опухоли на шее, которую я ждал почти год. Но в итоге менты перехватили меня прямо на входе в больницу.
Я провел ночь в «обезьяннике» в отделе полиции – это, наверное, худшее место, где я когда-либо был. Недавно мы были в мемориальном комплексе на месте бывшего концлагеря Бухенвальде в Германии – так вот, карцер там выглядел примерно так же, как та камера – бетонный каземат без окон.
Потом меня судили в Петушках, дали мне 9 суток ареста, и повезли уже в спецприемник на улице Полины Осипенко во Владимире. Там уже условия были гораздо лучше.
Вообще, для меня это время было удивительным приключением, я без перерыва общался с сокамерниками, слушал и всё записывал. Я вёл арестантские заметки и всё, что видел, записывал.
Там были очень интересные люди, был, например, мужчина, который всю жизнь провел в тюрьмах и колониях, такой прожженый зэк. Он рассказывал много интересных историй. У него на руке была татуировка в виде свастики и, когда я спросил, является ли он сторонником нацистской идеологии, он сказал, что вовсе нет. Просто люди в этой тюремной культуре настолько необразованные, насколько тёмные, что они ничего не знают ни про нацизм, ни про историю этого символа. Для них свастика – просто «отрицалово», способ показать себя радикальными противниками силовых органов.
Телефон у меня естественно забрали, но раз в день по вечерам его выдавали на 10 минут, чтобы позвонить. Я брал телефон, тайно фотографировал эти заметки и отправлял жене. Она их расшифровывала и публиковала на «Довода». Я чувствовал себя не в заключении, а в журналистской командировке. И после этого я написал большой блог: «Введение в спецприемник».
– Как к тебе пришла мысль об эмиграции из России?
– Еще находясь в спецприемнике, я понимал, что из России нужно уезжать – это вопрос моей безопасности, свободы и даже жизни. И действительно, через несколько месяцев я Россию покинул. Когда я лежал в больнице, к моей жене начали приходить ФСБшники и угрожать ей, её это очень напугало, что стало последней каплей.
Мою операцию перенесли, и когда я уже выписался и немного восстановился, мы с женой просто собрали вещи и уехали из России – вникуда. Это было начало июля 2021 года. Мы переехали в Тбилиси, а затем оттуда в сентябре приехали уже в Киев. Я уехал без денег, без конкретных планов. С тех пор я в России не был.
– Остальные журналисты «Довода» уехали из России позже – после начала полномасштабной войны с Украиной в начале 2022 года. В начале марта в России появились репрессивные законы о «фейках» и «дискредитации» армии, де-факто была введена военная цензура, поэтому продолжать журналистскую работу из России стало невозможно.
– В марте был заблокирован сайт «Довода». Я помню, что был тогда в Праге, и мне позвонил журналист издания «Зебра-ТВ» Сергей Егоров, попросивший комментарий в связи с этим. И я рассказал, что это не сильно повлияет на нашу работу, мы продолжим писать и найдём способы взаимодействия с аудиторией. Конечно, мы потеряли часть читателей, но глобально это не повлияло на жизнь нашего проекта.
– Кроме того, 5 марта к сотрудникам «Довода», а также к другим владимирским активистам пришли силовики с обысками в рамках уголовного дела об антивоенном граффити, которое мы осветили. У нас изъяли всю технику, смартфоны, компьютеры. По мнению полиции, мы были якобы организаторами этой антивоенной акции. После обысков мы поехали на допросы в полицию.
– Тогда в ходе этих допросов Кирилл Ишутин и Кирилл Алексеев услышали, как силовики обсуждали гибель на войне с Украиной бойцов владимирской Росгвардии. И на основе этих свидетельств, а также других источников, я написал материал на «Медиазоне» – о том, как владимирская Росгвардия понесла большие потери в районе Харькова.
– После всех этих событий, я думаю, стало окончательно ясно, что дальше оставаться в России нельзя – это просто небезопасно. Я тогда, как и ещё несколько журналистов и активистов, улетел в Стамбул, какое-то время жил там, после этого странствовал, пока в конце 2022 года не переехал в Германию.
– Я думаю, в целом эти события дают понимание ценности нашей работы. А кто ещё, если не мы? Владимирские журналисты, которые остаются в России, скованы цензурой. Я их понимаю и не осуждаю. Я бы сам на их месте действовал так же, потому что альтернативой является тюрьма. Мы иногда на «Доводе» называем такие медиа «подцензурными», но это же реальность. Это не оскорбление, это не значит, что они хуже нас. Мы просто называем вещи своими именами, чтобы наши читатели понимали, что речь идёт о СМИ, которые работают из России.
Я благодарен людям, которые сейчас продолжают заниматься журналистикой в России. Они являются ценным источником для нас. Разумеется, эти журналисты с удовольствием бы писали правду и не соблюдали цензуру, но они просто не могут.
Для журналистов «Довода» эмиграция позволяет быть свободными и независимыми, в том числе от властей тех государств Евросоюза, в которых мы сейчас проживаем. Никакие государственные органы не говорят, о чём нам писать, а о чем – нет. Мы пользуемся свободой слова.
Вообще сам факт, что «Довод» до сих пор существует – это своего рода чудо. Я думаю, организаторы репрессий, российские силовики смотрят на нас и думают: «Блин, чуваки, мы же вас так гнобили. Мы чего только не делали, а они нам не подчиняются». Я думаю, само наше существование – это их недоработка, что они нас упустили, дали нам уехать. Сейчас, наверное, силовики об этом жалеют. Вопреки их ожиданиям, мы не погибли и продолжаем заниматься журналистикой.